Организация такого института была делом совершенно новым для нашей страны. Он был создан как общедоступная историко-искусствоведческая библиотека, при которой проводились регулярные лекции, читавшиеся ведущими учеными-искусствоведами.[6]


После Февральской революции со всей остротой встал вопрос о судьбе бывших пригородных императорских резиденций. По логике событий, после свержения царизма они становились народной собственностью. Поэтому 27 мая 1917 года декретом Временного правительства в дворцовых пригородах были созданы Художественно-исторические комиссии «для приема, регистрации и систематизации как с художественной, так и с хозяйственной стороны всех движимых и недвижимых имуществ» императорских дворцов.[8]

В Гатчине деятельность такой комиссии возглавил В. П. Зубов. Летом этого года была проделана сложная, кропотливая работа. В соответствии со старыми описями выяснялось наличие и сохранность предметов, составлялись инвентарные покомнатные описи, научное описание предметов заносилось на отдельные карточки, кроме того, во дворец было вывезено художественно-ценное имущество из парковых павильонов.[9] В это же время активно обсуждался вопрос о дальнейшем использовании дворцов.

Очень быстро сотрудникам комиссий стало ясно, что пригородные дворцы представляли собой, по словам В. П. Зубова, «исторически сложившиеся организмы, тесно связанные с происходившими в них событиями, и памятники художественных вкусов последовательных поколений. Разрознивать их было бы крупной ошибкой».[10] Поэтому они приходят к выводу, что дворцы должны стать национальными музеями, причем музеями не совсем обычными, а музеями-дворцами, то есть комплексными историко-бытовыми и историко-художественными музеями.

В большинстве музеев, будь то исторические, технические, художественные и т. д., экспозиция создается, можно сказать, искусственно, в соответствии с разработанной музеем научной концепцией. Музейные предметы здесь представляют собой научно организованную совокупность, которая служит раскрытию определенной темы. При этом характерно внимание, прежде всего, к отдельному экспонату. Экспозиция строится так, чтобы выявить, подчеркнуть достоинства каждого музейного предмета.

Несколько иначе дело обстоит в историко-бытовых и историко-художественных музеях. Здесь экспозиция выстроена самой жизнью, конкретной историей памятника. Главным объектом показа является исторический интерьер (то есть какой-то отдельный зал в целом) как законченное произведение искусства, как памятник истории, а художественные предметы выполняют двойственную функцию. Они рассматриваются и как отдельные произведения искусства, и как деталь более крупного целого — интерьера.

В. П. Зубов прекрасно осознавал эти особенности. В 1918 году он писал: «Музей-дворец есть прежде всего памятник жизни, книжка с картинками, ярче, чем всякие слова способные воссоздать атмосферу известных эпох. Художественные произведения здесь не могут быть величинами самодовлеющими, каждое из них подчинено общей картине.

Задача устроителя музея должна свестись к чрезвычайно осторожному устранению возможных позднейших искажений общей картины, имея, однако, в виду, что далеко не все позднейшие наслоения можно отметать, что многие из них являются ценной иллюстрацией следующих, но также уже ставшим достоянием истории эпох. Конечно, при устроении такого музея-дворца не может быть и речи о современных ухищрениях музейной техники, не допустимо стремление как-нибудь особенно выявить и осветить отдельный предмет, все должно быть подчинено своему прошлому, все может располагать только своим, исторически ему принадлежащим местом».[11]

В практическом плане он формулировал задачу следующим образом: «При помощи старинных инвентарей водворить на прежнее место, каждый предмет, вплоть до последней мелочи и представить это обиталище таким, будто тогдашние хозяева только что его покинули».[12] Конечно, работа не сводилась к механической перестановке предметов с места на место. Нужно было провести их научную атрибуцию, а в некоторых случаях и реставрацию произведений. Кроме того, В. П. Зубов понимал, что предложенные им принципы музеефикации применимы лишь к наиболее интересным в художественном и историческом плане помещениям дворца. Остальные залы, по мысли Зубова, должны были использоваться для выставочной работы. В частности, он предложил план создания выставки итальянской живописи в одном из корпусов Гатчинского дворца — так называемом Кухонном каре.

Осенью 1917 г. обстановка в стране обострилась до предела. Ожидалось наступление немцев на Петроград. Временное правительство принимает решение об эвакуации художественного имущества пригородных дворцов Петрограда в Москву, поэтому практически все работы по музеефикации дворца были отложены. В. П. Зубов был противником эвакуации. Он придерживался мнения, что художественные произведения являются общечеловеческими ценностями, и поэтому лучше, если они окажутся в целости и сохранности в неприятельских руках, чем погибнут на российских железных дорогах, где царил полный развал[13]. Кстати, такой же после Октябрьской революции была позиция наркома просвещения А. В. Луначарского.[14]

Однако под давлением сверху В. П. Зубов вынужден был приступить к подготовке к эвакуации. Предметы в зависимости от их ценности распределялись на очереди, составлялись списки, велась фотофиксация как отдельных предметов, так и интерьеров в целом, чтобы дать возможность точной расстановки произведений после их возвращения. К октябрю 1917 г. было уложено более 100 ящиков предметов первой очереди, вещи второй очереди были сняты со своих мест и сгруппированы для укладки в различных помещениях дворца.[15]

Вскоре после Октябрьской революции, отменившей эвакуацию, музейная работа была продолжена. 4 ноября 1917 г. А. В. Луначарский отдает распоряжение о том, чтобы «художественные комиссии при дворцах продолжали свою научную работу, оставаясь на местах и охраняя высокоценное имущество в тех же условиях и охраняя высокоценное имущество в тех же условиях и на тех же правах, коими они пользовались до сих пор».[16] На следующий день В. П. Зубов приказом Луначарского утверждается комиссаром дворца,[17] а 26 ноября 1917 года он назначается директором Гатчинского музея-дворца.[18] Речь шла не о простом переименовании должности, а о расширении функций и полномочий. Для успешного ведения музейной работы необходимы были многочисленные административные распоряжения. Однако, полномочий отдавать такие распоряжения до этого Зубов как раз и не имел.

Необходимо отметить, что даже в это напряженное время В. П. Зубов не забывал о пропаганде коллекций Гатчинского дворца. Так, 2 декабря 1917 г. На курсах при Академии художеств им была проведена лекция «Художественные сокровища Гатчинского дворца».[19]

В начале 1918 года на повестку дня ставится вопрос об открытии дворца для посетителей. Но в это же время намечается конфликт директора дворца с местным Советом, который своим постоянным и некомпетентным вмешательством мешал нормальной музейной работе. В марте 1918 г. по решению Гатчинского Совета В. П. Зубов был арестован. Правда, через несколько дней его выпустили на свободу, но к работе в Гатчинском дворце из-за противодействия местных властей он уже не вернулся.

Всего около года работал В. П. Зубов в Гатчине, и далеко не все получилось так, как задумывалось летом 1917. Но заслуга его в том, что Гатчинский дворец-музей до Великой Отечественной войны по праву считался одним из наиболее интересных историко-художественных музеев нашей страны, очень велика. Будучи профессионалом высочайшего уровня В. П. Зубов многое предвидел и от многого предостерегал. Он активно боролся против некомпетентного вмешательства административных властей в деятельность музеев (что актуально и в наши дни); категорически выступал против размещения во дворце каких-либо посторонних организаций; говорил о необходимости музеефикации Кухонного каре, и им был разработан план ее проведения (задача, которая не решена до сих пор).[20]

В дальнейшем В. П. Зубов работал в Павловском дворце-музее, где им была восстановлена историческая развеска картин и составлен каталог картинной галереи этого дворца. Работая здесь, В. П. Зубов по-прежнему придерживался точки зрения, что пригородные дворцы представляют собой уникальное явление в культурной жизни России и поэтому должны оставаться в неприкосновенности. В упомянутом каталоге он писал, касаясь одной из картин: «Включена также иотсутствующая уже около двух лет из дворца и выставленная ныне в Эрмитаже Мадонна Бронзино (Аньоло ди Мариано), которая вряд ли вернется обратно. Между тем это одна из немногих картин, историческое место которой нам известно, и наличие которой в интимном кабинете Марии Федоровны в Фонарике, очень много говорит о вкусе, который она проявляла в отношении живописи [...] Я уже неоднократно, как в печати, так и в личных выступлениях имел случай излагать свою точку зрения на хищническую политику Эрмитажа в отношении более мелких музейных единиц и на совершенно особое значение последних в общем комплекте наших музеев. Но против упорства и злой воли, чувствующих за собой физическую силу, бороться путем убеждения невозможно, поэтому, слагая пока это негодное оружие, я путем включения этой похищенной картины в настоящий каталог хочу сохранить за Павловским дворцом хотя бы на бумаге это необходимое звено в цепи наших представлений о художественном облике эпохи».[21]

Необходимо отметить, что эту позицию разделяло большинство хранителей пригородных дворцов-музеев. В подтверждение приведем мнение хранителя Павловского дворца В. Н. Талепоровского, который в своей пояснительной записке о Павловском дворце-музее в 1923 г., касаясь вывоза произведений из собрания античной скульптуры Павловского дворца в Эрмитаж (что было осуществлено в 1922 г.), отмечал: «Совершенно ясно, что собрание античного искусства: статуй, римского портрета, бюстов, барельефов и ваз с основания дворца органично связано с ним, представляет собой не только неделимый, целостный комплекс с «Павловским», но и как исторический материал, характеризующий Павла I и его эпоху, — является недробным, неподдающимся отдельным членениям и изъятиям ИСТОРИЧЕСКИМ ДОКУМЕНТОМ (так в оригинале. — B. C.).

Отсюда логично вытекает, что при создании ныне Павловского дворца-музея, когда, отбрасывая все случайные наслоения позднейших лет, представляется возможность создать единственный в мире по силе и цельности Музей быта восемнадцатого века и единственный в России цельный памятник эпохи Павла I, не могут иметь место ни расчленение сокровищ Павловска, ни вывоз их как отдельных объектов из Павловска, ни. тем более, замена их в МУЗЕЕ-ДВОРЦЕ (так в оригинале. — B. C.) какими-либо второстепенными, чуждыми по характеру и не связанными с Павловском экземплярами».[22]

Прямо противоположной точки зрения придерживались сотрудники Эрмитажа и Русского музея, ведущую роль среди которых играл А. Н. Бенуа. Он при всяческих оговорках, что «в каждом из дворцов-музеев имеются части, иногда очень значительные, в которых всего важнее сохранить все в том самом виде, в каком оно когда-то было, в том, в каком оно досталось нам в момент революции», считал, что от принципа исторической достоверности нужно отказаться «во имя другого, одухотворенного более творческим началом».[23] Согласно его точке зрения, все «вещи мирового значения» должны были быть сосредоточены в так называемых Центральных музеях, для того, чтобы, по выражению А. Н. Бенуа, «выявить ход истории искусства в мировом масштабе с возможной полнотой и в лучших образцах».[24]

На практике это означало, что пригородные дворцы-музеи рассматривались в основном как источник пополнения коллекций Русского музея и Эрмитажа. Не случайно в 1920-е гг. из пригородных дворцов-музеев были изъяты многие лучшие произведения.

В это же время В. П. Зубов продолжал активную преподавательскую и научную работу в Институте истории искусств, возглавляя его до декабря 1924 года.[25] Институт к этому времени, во многом благодаря Зубову, перерос свои первоначальные рамки и превратился в крупное научно-исследовательское учреждение. К 1925 г. он насчитывал около тысячи студентов и около ста преподавателей и научных сотрудников.[26]

2 августа 1922 года Зубов был вновь арестован, причем без предъявления обвинения, и 4 месяца провел в тюрьме. Обстановка в стране менялась. Надвигалась эпоха единомыслия и постреволюционного мракобесия. Как писал В. П. Зубов в своих мемуарах: «Мое присутствие в России потеряло смысл: я оставался там для службы стране, несмотря на коммунизм, и отдавал себе отчет, что в некоторой степени я был ей полезен — а рикошетом и правительству, для которого, впрочем, личных заслуг не существовало, не имея больше возможности служить России, я не собирался оставаться там для прекрасных глаз большевиков».[27] Кроме того, острый конфликт, возникший между Зубовым и сотрудниками центральных музеев на почве разногласий по поводу дальнейшей судьбы пригородных дворцов Петербурга отравил, по его словам, «атмосферу в его ближайшем окружении».[28]